Вахтангов [1-е издание] - Хрисанф Херсонский

В Париже он лишь один день проводит дома, за текстами «Синей птицы», в комнате, снятой в Латинском квартале. В остальное свободное от работы время вместе с Сулержицким или один бегает по бульварам, дворцам, паркам, музеям, заходит посмотреть гробницы в Пантеон, видит Стену коммунаров, слушает доклады русских политических эмигрантов, посещает Институт Пастера с его кроликами и обезьянами, заглядывает в цирк и в кабаки, в казино и театры, обедает в ресторанах, ходит по магазинам, осматривает старинные катакомбы под землей, бродит по убогим грязным еврейским кварталам, видит нищету, видит красоту и роскошь улиц богачей и — начинает тосковать.

Хотел пойти на лекцию Ленина о Льве Толстом, но лекция в этот раз не состоялась и была отложена. В другой вечер идет с Сулержицким на студенческий митинг памяти революционера Сазонова.

Вахтангов признается в записной книжке:

«Домой хочется сильно».

Парижские театральные впечатления не отгоняют, а усиливают его тоску. Он смотрит спектакль труппы бельгийцев и отмечает у них превосходное владение диалогом. Но и только. В остальном всюду господствует дурной вкус. Как невысок уровень оперы, явствует из того, что Мефистофель в «Фаусте» выведен шутом.

Вахтангов хочет видеть всю пеструю, шумную жизнь Парижа вечером. Идет в «Мулен-Руж» и записывает с отвращением:

«Гадко здесь безгранично».

А репетиции «Синей птицы»? Под внешним лоском у актеров — глубокая и безнадежная ограниченность. То, что делается на сцене, плохо: «репетируют по-провинциальному». Актерам показали мизансцены и они довольны — «думают, что у них готов акт. Ох, как мало им нужно». Сулержицкий хвалит актрису, играющую Ночь. Вахтангов находит только «отвратительную и грубую декламацию»… «Поучительно одно: так играть, как играют французы, нельзя. Техника. И плохая».

Вахтангов пишет: «Окончательно утверждаюсь в мысли, что «система» Станиславского — великая вещь». Таков его вывод из всех парижских театральных наблюдений.

В Париже его мучает отчаянное безденежье. 25 января — «день малость нелепый. Нигде не был. Не обедал. С утра до 12 час. ночи выпил только 4 стакана чаю и ел хлеб». Обратный путь в Москву выбран через Швейцарию, Германию, Австрию. Лозанна, Женева, Альпы, снега, озера, Цюрих, Мюнхен, Вена промелькнули в несколько дней. 9 февраля 1911 года — Москва.

А 10-го стремительный, с восточным орлиным профилем и огромными голубыми глазами молодой человек входит легким пружинным шагом в комнату школы Адашева и уже принимает участие в репетиции.

И 4 марта Вахтангов скромно стоит перед В. И. Немировичем-Данченко в его кабинете в Московском Художественном театре.

— Садитесь, пожалуйста. Ну-с, что же вы хотите получить у нас и дать нам?

— Получить все, что смогу. Дать — об этом никогда не думал.

— Чего же вам, собственно, хочется?

— Научиться работе режиссера.

— Значит только по режиссерской части?

— Нет, я буду делать все, что дадите.

— Давно ли интересуетесь театром?

— Всегда. Сознательно стал работать восемь лет тому назад.

— Восемь лет? Что же вы делали?

— У меня есть маленький опыт: я играл, режиссировал в кружках, оканчиваю школу, преподаю в одной школе, занимался много с Л. А. Сулержицким, был с ним в Париже.

— В самом деле? Что же вы там делали?

— Немножко помогал Леопольду Антоновичу.

— Все это хорошо, только дорого вы просите?

— ?!

— У меня Болеславский получает пятьдесят рублей. Я могу предложить вам сорок рублей.

— Сорок рублей меня удовлетворят вполне.

11 марта Сулержицкий подводит оробевшего Вахтангова к высокому, ласково улыбающемуся человеку. Все его лицо, фигура дышат необыкновенной одухотворенностью и благородством. Из-под густых, нависших бровей внимательно глядят добрые глаза. Он держится открыто, прямо и просто, этот «красавец-человек, великий артист и могучий работник, воспитатель артистов», как позже сказал о нем М. Горький. Константин Сергеевич Станиславский смотрит сверху в открытые восторженные глаза сухопарого нервного ученика.

— Как фамилия?

— Вахтангов.

— Очень рад познакомиться. Я много про вас слышал.

12 марта Вахтангов кончает школу. Через три дня он зачислен в МХТ и в тот же день слушает одну из первых лекций-бесед Станиславского для молодежи МХТ. Заглянув в тетрадь Вахтангова, Константин Сергеевич удивляется:

— Вот молодец. Как же это вы успели? Вы стенограф?

Е. Б. Вахтангов записывал лекции К. С. Станиславского так подробно, что сейчас, читая эти записи, начинаешь почти физически слышать речь Константина Сергеевича с его характерными интонациями. Перед глазами встает его обаятельный облик.

«Сядемте, господа, потеснее. Так, по-моему, будет удобнее разговаривать. Всем меня слышно? Постарайтесь, господа, понять все, что я скажу. Не только умом… Постарайтесь почувствовать. Понять — значит-почувствовать».

Так начал беседу Константин Сергеевич.

«У меня многое не готово — не написано… Я прочту все, что у меня есть, а что не написано — расскажу. Проще было бы, конечно, отпечатать вот эту книжечку и раздать вам… Но на войну нельзя посылать сначала один полк, потом другой, потом третий. Надо двинуть сразу все полки. А у меня, как я сказал, готовы не все отделы. Там меня так разделают!.. Да и, кроме того, все, что составляет для меня дорогое, можно так легко высмеять. Все наши термины… круг… и т. д. легко обаналить. Я же этого не хочу».

«Как дойти до громадной сосредоточенности, чтобы владеть вниманием зрителя?» И Станиславский горячо обрушивается на актерские штампы, уродующие жизнь и искусство. Константин Сергеевич язвительно, с гневом приводит десятки ярких, разящих примеров… Кажется, этим примерам не будет конца. Станиславский напоминает слова Сальвини: «Талант, только талант умеет чувствовать». Но талантов мало, а ремесленников много. Люди привыкли к воздействию готовых и знакомых форм. Настоящий артист должен ежедневно работать, ежедневно искать и никогда до смерти не оставлять своих поисков. Пусть актер задаст себе вопрос: чему он служит? Какова его общественная роль? Надо развивать привычку бороться со штампами. Фантазия — вторая жизнь. Фантазия — самое главное у артиста, — фантазия, которую питает только изучение жизни! Храните гениальный завет Щепкина: берите образцы из жизни!

Станиславский страстно призывает учиться у жизни. Основу творчества актера он видит в искренности, откровенности, подлинном волнении и таком глубоком раскрытии духовной жизни, на которое актер только способен. Станиславский требует от артистов осознания их культурно-общественной роли.